Дуй на пожары и стоны взноси,

вспенивай воды и скручивай тучи, -

что же ты ищешь на голой Руси?

Ухая глухо, ответил мне ветер:

«Ух, и устал же я в этом краю!

В лунном дыму и на мутном рассвете –

рьяно ищу я усладу свою, —

— знамя ищу я! Бывало, по стягу

снизу взовьюсь, как по гулкой струне,

и на знакомые волосы лягу,

в краски вольюсь — и плеснусь в вышине!»

Ветер родимый, о ветер могучий,—

верь, не печалься, кончается сон,

снова наполнишь, звучнее и круче,

благословенные волны знамен.

1923

Расстрел

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня, —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

1927. Берлин

Сны

Странствуя, ночуя у чужих,

я гляжу на спутников моих,

я ловлю их говор тусклый.

Роковых я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. Ведь странникам даны

только сны о родине, а сны

ничего не переменят.

Что таить – случается и мне

видеть сны счастливые: во сне

я со станции в именье

еду, не могу сидеть, стою

в тарантасе тряском, узнаю

все толчки весенних рытвин,

еду с непокрытой головой,

белый, что платок твой, и с душой,

слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:

кто увидит родину, кто нет,

кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. За годом валит год,

даже тем, кто верует и ждет,

даже мне бывает грустно.

Только сон утешит иногда.

Не на области и города,

не на волости и села –

вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

на чужбине ночью долгой.

1926